Каждый день на вечерне читаем: «Господи… не уклони сердце мое в словеса лукавствия, непщевати вины о гресех», то есть не дай мне, Боже, изобретать разные лукавые оправдания и изыскивать хитросплетенные словеса, лишь бы обезвинить себя, смягчить свою виновность, представить свой грех почти безобидным, вполне естественным, как будто само собой вытекающим из сложившихся обстоятельств.

Каждый день в храме слышим эти слова, но тут же, через минуту, поступаем «в точности наоборот». Сегодня все постоянно оправдываются. Большая часть наших разговоров – это выгораживание себя, самооправдание и всяческое выставление себя в наиблагороднейшем, прямо-таки страдальческом виде. Не говоря уже о том, что неверующий мир постоянно только и оправдывает по-всякому страсти и грехопадения всех видов, составляет пространные учения и науки, пытающиеся все низкое и греховное представить как вполне естественное, доброе и даже необходимое для здоровья нервной системы человека.

Но что – мир? Мы, верующие, постоянно занимаемся тем же: как часто на исповеди человек называет грех и тут же добавляет какие-то поясняющие его обстоятельства, причем такие, которые едва уловимо стушевывают яркость греховного поступка, всю тяжесть зла переносят на что-то, стоявшее вне самого человека и способствовавшее развитию совершенного преступления.

Часто даже само наше «приготовление к исповеди» – это не настраивание на откровенность, не приведение себя в расположение прямоты и покаянного самообличения, а совсем наоборот: подбор слов, фраз, такого рода речи, при которых мы и сказали бы о своих грехах, но как-то мягко, так, чтобы и особого стыда и затруднения не испытать. Напряженно подбираем такие выражения, такие наименования греха, чтобы «убить сразу двух зайцев»: и грех объявить, и себя не принизить. Даже в мелочах это повсюду!

К примеру, кто-то в монастыре разбил стакан или сломал топор, проходит настоятель мимо, провинившийся говорит ему: «Вот, у меня стакан разбился» или: «Вот, сломался топор». Настоятель – в ответ: «Гм…». А что ему сказать? – «Бог простит!»? Так кого же? Стакан или топор – за то, что они такие непослушные и своевольные: берут да и ломаются без разрешения? Как просто ведь сказать: «Отче, прости, вот я разбил». И это нам трудно – почему? Нам трудно даже немного повиниться, даже иметь чуть виноватый тон, голову смиренно опустить. Как-то неудобно, неловко, стыдно. Значит, мы все время пребываем в состоянии внутренней успокоенности насчет себя, только тогда мы чувствуем себя уютно и хорошо, когда мы в глазах людей хорошие, без зазоринки. Нам не по себе, когда нас хоть в чем-нибудь укоряют.

А ведь христианин с утра пораньше на молитве себя настраивает на чувство своей крайней «никуданегодности», своей во всем повинности, ко всем грехам причастности. Куда же девается это в жизни нашей? Значит, произносимые нами на молитве слова одна формальность, одно фарисейство? А ведь начинать-то, пожалуй, и надо с этого. Не зря же и служба каждого дня начинается этими словами. Пока сердце наше не отклонится от болезненного навыка непщевати вины о гресех, ни о какой серьезной духовной жизни не может быть и речи. Дверь во внутренний мир духовного делания и борьбы со страстями остается для нас наглухо закрыта!

Архимандрит Лазарь.